«Само как-то получилось», – говорит о своих достижениях главный дирижер Южно-Уральского симфонического оркестра Челябинской филармонии Адик Абдурахманов, который отмечает в этом году 60-летний юбилей и 40-летие творческой деятельности. О том, как музыка стала жизнью, он вспомнил в разговоре с корреспондентом Агентства новостей «Доступ».
— Адик Аскарович, программный вопрос: как все началось? Как Вы поняли, что хотите посвятить всю жизнь музыке?
— Началось все очень просто – я начал заниматься в музыкальной школе № 7, куда меня привела жена старшего брата. Меня попросили отстучать ритм, повторить мелодию и вдруг оказалось, что у меня все с этим хорошо. В школе мне еще раз повезло в том, что я начал заниматься у Липая Николая Марковича по классу флейты – этот тот педагог, который не то что не заставляет что-то делать, а просто прививает любовь к музыке. Понимаете?
— Очень понимаю!
— Честно говоря, в музыкальной школе я по пять минут в день занимался: выполнил задачу – и гулять. Зато и не возникло отторжения, как часто бывает. Мне кажется, это проблема музыкальных школ – где-то педагоги передавливают, иногда так, что потом дети больше не подходят к инструменту, стараются держаться подальше и от него, и от музыки вообще. Уже потом, в училище, когда голова уже заработала, стал, конечно, по-настоящему заниматься. Даже не знаю, автоматом как-то получилось. Все говорили, что я способный, одаренный, что мне надо идти в музыкальное училище… Сам-то я никогда не хотел стать музыкантом – всю юность хотел стать летчиком.
— Расставание с флейтой было болезненным?
— Нет. Благодарным, скорее. Мне понимание секретов инструмента помогает в работе дирижера.
— Юрий Абрамович Башмет в одном интервью сказал: «Я и мой друг Иоганн Себастьян Бах…», а Вы про кого-то из композиторов можете так сказать?
— Ну, для меня Бах – это, конечно, просто бог, это начало начал. Тот, с кого все началось – вся классическая и вся романтическая музыка. Русские дирижеры – это, прежде всего, Чайковский, лицо России. Но в разное время были свои пристрастия, музыкальных потрясений было очень много. В консерватории я очень любил Брамса, сейчас очень люблю Малера. Но не только – я всегда влюбляюсь в музыку, которую исполняю, это одно из важных условий: так подойти к музыке, чтобы она стала моей – тогда получится удачно дирижировать.
— Расскажите простыми словами, что это за профессия «дирижер», а главное – как оценивается его мастерство? Это ведь не просто махать палочкой. Когда Вы встаете за пульт – что Вы хотите сказать? И должно ли быть у дирижера вот это «что сказать»?
— Если совсем просто, дирижер – это то же, что режиссер в театре: это тот, кто ставит, делает эту музыку; это посредник между композитором и слушателем, тот, кто должен донести замысел композитора до каждого, но при этом со своими размышлениями на эту тему. Поэтому когда я и мои коллеги дирижируем того же Моцарта – это всегда разный Моцарт, хотя ноты, казалось бы, одни и те же.
— А у каждого музыканта в оркестре, наверное, тоже есть свое видение того же Моцарта…
— Безусловно. В оркестре все музыканты с высшим образованием, с великолепным владением инструментами, высоким интеллектуальным уровнем, со своим пониманием и видением композитора и произведения. В этом-то и соль. Задача дирижера – убедить всех сыграть, как слышит он. И вот когда они все играют, как один – тогда рождается чудо.
Тут, конечно, без дисциплины никуда: почти сто музыкантов, каждый мыслит по-своему, и если играть будут по-разному – получится, как в том квартете из басни. Дирижер же все их усилия должен в одно русло направить
Конечно, есть музыканты – и у нас в оркестре тоже, – которым ты очень доверяешь в смысле музыкантского чутья и знаешь, что если ты им дашь на откуп соло – они сыграют хорошо. Но есть и обратные примеры, есть исполнители, которые играют вне музыки, и им надо четко говорить: здесь играешь так и вот так, чтобы они все друг с другом совпали.
Они должны все друг друга слушать – я постоянно об этом напоминаю. Хотя есть и нюансы. В нашем небольшом зале они могут слышать, а выходим мы, например, в Петербурге – там большое эхо – звук идет через весь зал, отражается и возвращается, и в эти доли секунды, если, скажем, второй пульт начнет играть, как он слышит первый, начнутся опоздания и в результате будет каша. И тут музыканты должны четко следовать мануальной технике дирижера – играть абсолютно точно по руке, даже если не слышат другой голос.
— Нашему Южно-Уральскому симфоническому оркестру уже два года – как прошли вы этот путь?
— Сейчас есть масса дирижеров-гастролеров: они приезжают, дирижируют концерт, блеснули – и уехали. Они не хотят не то чтобы ответственности – не хотят быть закреплены за каким-то оркестром, не хотят вести вот эту черновую работу, повседневную, иногда монотонную. В чем трудность профессии именно главного – постоянного – дирижера. Во-первых, он должен знать все, что происходит в оркестре, потому что это не только инструменты, а это, прежде всего, люди, и ты знаешь все их чаяния и проблемы. А что касается творческой составляющей, главный дирижер чем хорош: он может воплотить все то, что он задумал, отработать непонятные моменты. А гастролер, бывает, приедет, на репетиции чувствует – что-то не идет, ну, проведет какую-то «санитарную обработку», чтобы было более-менее гладко, но о смысле и глубине речи не идет. Конечно, есть оркестры высочайшего класса, которые все равно исполнят – с гастролером или без, но у периферийных оркестров, к сожалению, проблемы пока есть.
— Появился ли у Вас за эти годы, так скажем, менеджерский талант – все же надо объединять людей, мотивировать их, доставать инструменты…
— Нам очень повезло, что у нас такой директор филармонии – Алексей Николаевич Пелымский, который как раз обладает высочайшим менеджерским талантом и берет на себя всю нагрузку по обеспечению немузыкальной жизни музыкантов. А я… Конечно, в России главный дирижер – это не просто творческая единица, это и директор, и администратор, и учитель, и иногда воспитатель… Ты должен быть включен во все и все знать о своем оркестре.
— Второй год живем в условиях пандемии. Как отразился коронавирус на Вас, на оркестре? Прошли ли вы эти традиционные стадии принятия неизбежного: отрицание-гнев-торг-депрессия-принятие?
— Да нет – приняли это как объективную реальность. Что делать, раз сложились такие обстоятельства – нужно было приспосабливаться. Для нас было главное – продолжать заниматься. Я давал программу, все учили, присылали мне видео, как они играют, я в ответ отправлял замечания. Так в 2020 году музыканты выучили практически всю программу на второе полугодие. Всю пандемию мы работали, и потом, когда запрет на концерты был снят, мы одними из первых вышли и начали репетировать и выступать вживую. Уже практически полтора года идут концерты. А вот, например, у меня племянница работает в оркестре в Мексике – они только-только начали, Европа только-только начинает.
— Расскажите об успехах и планах в оркестре. Какую творческую, репертуарную планку вы поставили – удается ли ее не снижать?
— Оркестр – это как ребенок, он должен подрасти, созреть. Конечно, можно собрать гениальных музыкантов, но это как в хоккее…
— Да-да, только хотела про сборную сказать…
— Вроде бы выдающихся игроков собрали, и они должны были бы всех выиграть, а получилось не очень. Тяжеловато, когда каждый звезда.
Конечно, у нас нет таких условий, как в Москве или Питере. Мы иногда даже через конкурс не можем найти музыкантов такого уровня, который нужен, а слабых не хотелось бы брать, чтобы не понижать уровень и планку, которую мы сами себе уже установили, да и они сами не смогут не понять, что не справляются, просто техники не хватает что-то исполнить.
Впрочем, бывают и обратные примеры. Берем выпускника Московской консерватории: играет – гениально, солирует – прекрасно, при прослушивании играет сложнейшие вещи, демонстрируя феноменальные способности, в Челябинске ни у кого такого мастерства нет. Но в оркестре никак не может играть: не слушает других, выделяется, всегда играет или чуть быстрее, или чуть медленней, или чуть громче остальных, он все время вне ансамбля и начинает сбивать других. А тут тонкая материя такая. В оркестре инструменты должны сливаться тембрально, по балансу, слушать концертмейстера, тогда получится красивый тон. А если один-третий-четвертый выделяется – начинается расхождение, дребезжание, исчезает тон, который должен быть.
— Это было в нашем оркестре?
— Это и есть сейчас. И с этим ничего нельзя поделать, и нам придется в конце года сказать: извините, мы не продляем вам контракт.
— С оркестром играют приглашенные дирижеры. Как они оценивают игру наших музыкантов?
— Как правило, они не ожидают такого уровня от, прямо скажем, периферийного оркестра. Кеничи Симура – его мы, кстати, сделали главным приглашенным дирижером нашего оркестра – он вообще в восторге. Музыканты мирового уровня признаются, что им с нами очень комфортно выступать. Но и мы стараемся держать марку, ту планку, которую сами себе поставили. Один раз плохо сыграешь – это отвернет от нас слушателей, поэтому мы должны всегда на 100% выступать.
— А Вы сам сотрудничаете с другими оркестрами?
— Очень редко. Это все-таки отнимает много времени. Но скоро поеду в Мексику. И сейчас моя главная задача – так хорошо отладить работу оркестра, чтобы он какое-то время смог функционировать без меня. У нас есть второй дирижер – Михаил Сергеевич Перевалов – он дирижирует уже ряд программ, все детские уже на нем.
— Иностранные языки Вы знаете?
— Очень плохо, это моя трагедия. За исключением терминов, которые знают все музыканты, минимальный языковой запас есть, но очень небольшой. У меня не получается.
— И это даже с учетом вашей «музыкальной» памяти, удерживающей огромное количество партитур!?
— Я раз 20 начинал язык изучать, в том числе с репетитором, но поймал себя на том, что я всячески отлыниваю, предлагаю преподавателю, например, лучше кофе попить… Мне лучше книгу почитать или позаниматься музыкой. У меня не учится. Хотя у меня есть перед глазами примеры – у меня друг есть, 16 языков знает. Они у него как-то играючи учатся, а мне зубрить надо.
— Могли бы себя представить в какой-то другой сфере?
— Честно говоря, нет. Хотя я иногда завидую людям, которые не зависят ни от чего, кроме своего таланта. Художник, например, закрылся и пробует рисовать то, что у него в голове, или писатель пишет. А я как музыкант, играя с кем-то, должен был или подстраиваться, или вести за собой.
— А вести за собой вам все-таки пришлось.
— Просто так получилось, что собирал вокруг людей, которые со мной одной крови или которых я учил, предлагал им делать что-то интересное, играть то, что нам нравится, то, что нам по душе, чтобы расти, чтобы творческое начало не умирало в нас. Я хочу, чтобы и в оркестре нашем это было, чтобы каждый рос индивидуально и творчески. И меня очень радует, что у нас сейчас есть струнный квартет, духовой квинтет, медный духовой квинтет, образуются стихийно еще ансамбли. Мне очень нравится «Баладудка» – там две скрипки, два альта, контрабас, кларнет… Очень интересно играют, программы придумывают. Сами! Никто их не заставляет! Это потребность продолжать расти, дальше идти, что я могу только приветствовать.
— Адик Аскарович, снится ли Вам музыка?
— Не то что снится – она спать не дает иногда! Перед концертом, бывает, начинается мандраж, части партитуры или какой-то темы все время в голове: о, вот тут нужно сделать так, чтобы зазвучало, вот так нужно показать, чтобы было спокойней или было так красиво, как хотелось бы. Или что-то делаешь, не получается, ты об этом думаешь-думаешь, потом раз – вот же она! Музыка!
Беседовала Ольга Бороденок,
фото Даниила Рабовского, Владимира Постнова
Источник: dostup1.ru